Хотя и были официальные часы работы, научные сотрудники пользовались полной свободой в организации своего времени. Жизнь в лабораториях начиналась между 8 и 10 часами утра и заканчивалась поздно вечером. Только в выходные дни лаборатории пустовали: кто отправлялся по грибы или ягоды в соседний лес, кто на рыбалку на окрестные озера, кто в город в театр или кино, а зимой - лыжи. Редко научные сотрудники использовали свой очередной отпуск. Да и зачем он, если работали в окружении лесов и озер, а территория Института утопала в цветах, со знанием дела посаженных штатным садовником. По праздникам и по поводу защиты диссертации кем-либо из сотрудников проводились вечера с участием Леона Абгаровича. Праздничные вечера организовывались в зале Института, а по поводу защиты диссертаций - у кого-либо дома, но не обязательно у виновника торжества. Это были праздники непринужденные, веселые, организуемые и в зале по-домашнему. Леон Абгарович любил эти праздники. Он иногда пел вполголоса забавные куплеты, пританцовывая при этом, замечательно рассказывал всегда к месту анекдоты, неисчерпаемые запасы которых хранила его феноменальная память. Однажды на майские праздники после торжественного заседания был устроен ужин с узбекским пловом, сваренным в огромном котле двумя научными сотрудниками, жившими в молодости в Ташкенте. За стол сели, не разбирая чинов, все коренные колтушане, как и Леон Абгарович, с семьями. Все эти вечера играли не последнюю роль в создании атмосферы дружбы и энтузиазма, в которой работал коллектив Института. И не только на этом, конечно, держалась монолитность коллектива. Главное, что академик был доступен всем, начиная от подсобного рабочего. Он проявлял неподдельное внимание к условиям работы сотрудников и вникал в жизнь каждого. Народ его любил.

Но настала война и замерла работа в Институте. На другой же день Леон Абгарович запретил появляться вне зданий Института в белых халатах. Ожидались налеты фашистской авиации. Летчики могли принять Институт за госпиталь. В первые же дни число научных сотрудников, рабочих и служащих заметно убавилось - некоторые сразу же были призваны в армию, другие отправились рыть противотанковые рвы. Немного позже началась эвакуация в Казань. К сентябрю в Колтушах остались лишь три бессемейных научных сотрудника, в том числе и я. Покинул Ленинград и Леон Абгарович. Институт был поручен умному и энергичному Иннокентию Федоровичу Беспалову. Этот человек, архитектор по образованию, построил для И.П. Павлова Биостанцию в Колтушах, преобразованную Л.А. Орбели после кончины своего учителя в Институт эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности. Институт и оставшихся сотрудников нужно было сохранить, и Беспалов справился с этой задачей как нельзя лучше. Хозяйство было своевременно и умело законсервировано, и поэтому сразу после снятия блокады легко удалось восстановить водоснабжение, канализацию и центральное отопление. Ценой больших усилий он сумел сохранить до окончания войны часть собак из павловской генетической группы. Благополучно перенесли самый страшный первый блокадный год и обезьяны. Леон Абгарович с тревогой помнил об оставшихся. В особенно тяжелые дни - в феврале 1942 г. - мы получили от него посылку (так и не знаю, как это ему удалось) с куском чистого шоколада килограмма в 3 весом. Каждому досталось грамм по 50-100. Более осязаемой подмоги едва ли можно было тогда найти. В августе 1942 г. я получил предписание Главного военно-санитарного управления Советской Армии доставить обезьян (они были на моем попечении) в Москву. Полковник медицинской службы, прибывший с предписанием в Колтуши, дал мне на сборы 24 часа. Обезьяны срочно понадобились для экспериментов, а сухумский обезьянник был в то время отрезан наступившими на Кавказ фашистскими войсками. В московском аэропорту меня встретил адъютант генерал-полковника Л.А. Орбели.

В Москве я был мобилизован и прикомандирован к научному Военно-санитарному институту, для которого привез обезьян. К этому Институту Леон Абгарович не имел прямого отношения. В мою бытность там он только дважды был участником происходящих в нем событий. Первый раз - во время одного из опытов с обезьяной; второй, - когда приехал в составе большой генеральской комиссии, обследовавшей Институт. Генералы знакомились с работой лабораторий. Доклад начальника одной из них не удовлетворил комиссию - в нем было много неясностей как в постановке задачи исследования, так и в ожидаемых теоретических и практических результатах. Леон Абгарович впервые сам услышал об этом исследовании, но он уловил в сообщенных фактах больше, чем начальник лаборатории, и высказал свое мнение. В результате тема получила одобрение. Начальник лаборатории позже признался мне, что Леон Абгарович открыл ему глаза на факты которые были у него в руках, и дал ясную перспективу дальнейших исследований, ближайшим образом ведущих к важным практическим результатам. Так не раз случалось и на заседаниях Ленинградского общества физиологов в мирное время, которые он всегда проводил сам. Обширная научная эрудиция и глубокий ум позволили ему видеть в новых для него фактах больше, чем видели сами исследователи.

Семья Л.А. Орбели жила в Казани, он же большую часть времени жил в Москве. Причиной тому были обязанности вице-президента АН СССР (на этот высокий пост он избран в 1942 г.) и члена Ученого медицинского совета Главного военно-санитарного управления Советской Армии. Здесь же, в Москве, находилась Лаборатория авиационной медицины, организованная им в составе Военно-медицинской академии. Сама Академия базировалась в годы войны в Самарканде. Начальником лаборатории Леон Абгарович назначил одного из своих старейших сотрудников по кафедре физиологии Академии полковника Михаила Павловича Бресткина.

В то время, когда по окончании работы с обезьянами (1943 г.) я был переведен в состав Лаборатории авиационной медицины, ее сотрудники изучали действие на организм летчиков перегрузок, возникающих при пикировании самолета и катапультировании. Леон Абгарович часто приезжал сюда, выслушивал отчеты, давал указания и сам бывал на летном полигоне. Впоследствии результаты этих исследований были использованы в космической медицине. В основу космической медицины легли и довоенные, и послевоенные исследования Леона Абгаровича с сотрудниками условий пребывания человека в стратосфере и вдыхание воздуха различного газово­го состава при повышенном и пониженном давлении.

После прорыва блокады Ленинграда в январе 1943 г. я ранней весной был командирован Леоном Абгаровичем на несколько дней в Ленинград. Он хотел выяснить обстановку в Колтушах. Особенно его интересовали подробные сведения об оставшихся там людях.

В Колтушах был полный порядок. Ни бомбы, ни снаряды на Институт не сыпались. Все люди были целы и уже более или менее оправились от голода. Каждый с весны 1942 г. имел по сотке земли для разведения своего огорода. Но не было еще электричества и воды, а немцы еще стояли близ Ленинграда.

Реэвакуация стала возможна лишь летом 1944 г. Все вернувшиеся в Институт сотрудники тут же получили землю для огородов, но трудились на ней только по вечерам, а днем все силы отдавали налаживанию работы в лабораториях. Вымерший в блокаду виварий вскоре наполнился животными, и значительно раньше, чем это удалось сделать в Физиологическом институте им. И.П. Павлова в Ленинграде, научная работа развернулась полностью. Нельзя не поражаться быстроте, с какой появились нужные для работы животные, - в Ленинграде они отсутствовали, так как зимой 1941-1942 гг. были съедены все, вплоть до крыс.

Исследования Института в послевоенные годы приобрели еще больший размах. После учреждения Академии медицинских наук в 1945 г. наш Институт оказался в ее системе, что очень благоприятствовало расширению исследований эволюции функций нервной системы от простейших ее механизмов до высшей нервной деятельности.
... ... ...